@leonard-cohen
Правила жизни Леонарда Коэна
Я не хочу создавать что-то для того, чтобы мне платили. Я хочу, чтобы мне платили за то, что я что-то создаю
Все, что я говорю вам сейчас, — это оправдание за то, что я сказал кому-то другому.
Поэзия — это доказательство жизни. Если твоя жизнь пылает, поэзия — это ее пепел.
Я никогда не считал себя поэтом, если говорить правду. Я всегда полагал, что поэзия — это приговор, который другие люди выносят особому виду сочинительства. Поэтому называть себя поэтом — довольно опасная вещь. Оставьте это определение другим; только они и могут им пользоваться.
Утрата — это мать творчества.
Все самые хорошие произведения на земле созданы из-за отсутствия любви.
В любом выдающемся творчестве всегда содержится разрушительный элемент — и именно он доставляет нам истинное удовольствие. Разрушение неприемлемо только в том случае, когда дело касается политической или социальной жизни. В том, что мы зовем искусством, разрушительность — это одна из самых желанных характеристик.
Во всем есть разлом. Только так свет может попасть внутрь.
Еще в детстве меня тронула музыка и одухотворенность речей, которые я слышал в синагоге, — все было там таким важным. Я всегда полагал, что мир был создан при помощи слов, и поэтому всегда видел неземной свет в этих речах. И это то, к чему я всегда хотел быть причастен.
Кажется, это был Бен Джонсон (классик английской поэзии и драматургии; 1572-1637. — Esquire), кто сказал: я изучил все вероисповедания и все философии, но жизнелюбие побеждает всё.
Мне сложно комментировать молитвы. Я не талмудист. Скорее — маленький еврей, похожий на тех, кто когда-то писали Библию.
Иудаизм — это четырехтысячелетняя беседа с богом и его пророками.
Я знаю, что где-то есть око, которое наблюдает за каждым из нас. И есть суд, который когда-нибудь взвесит все, что мы делаем.
Не надо противиться чуду.
С семи до одиннадцати — это большой кусок жизни, полный притупления и забытья. В этом возрасте мы постепенно теряем дар общения с животными, а птицы перестают садиться на наши подоконники, чтобы поболтать. Постепенно наши глаза привыкают к тому, что видят, и начинают оберегать нас от чуда.
Дети показывают свои шрамы, как медали. Для влюбленных шрам — это секрет, который скоро будет раскрыт. Шрам — это то, что бывает, когда слово становится плотию («и слово стало плотию» — фраза из Евангелия от Иоанна. — Esquire). Это так легко: показать рану — величественный шрам, полученный в бою. И так тяжело показать прыщ.
Женщина смотрит на свое тело с тревогой — так, будто тело — это ее ненадежный союзник в битве за любовь.
Эта война будет вечной: война между теми, кто говорит, что война идет, и теми, кто говорит, что никакой войны нет.
Позвольте судьям разочароваться в правосудии — и их приговоры будут более точными. Позвольте генералам разочароваться в победе — и убийство будет считаться позорным. Позвольте священникам разочароваться в вере — и их сострадание станет истинным.
Я не считаю себя пессимистом. Пессимист, я полагаю, это тот, кто ждет, что вот-вот начнется дождь. А я и так чувствую себя вымокшим до нитки.
Я чувствую необычайную легкость от того, что не беспокоюсь о своем счастье. Хотя, конечно, есть вещи, которые делают меня счастливым: когда я вижу, что у моих детей все хорошо, и когда я смотрю на собаку своей дочери. А еще — бокал вина.
Я пью перед каждым концертом. Это профессиональное. А вот после концерта пить незачем.
Когда я бросил курить, я потерял возможность брать некоторые ноты в среднем регистре. Но зато я научился брать некоторые ноты в верхнем. Так что теперь я не могу петь особо низко, зато высоко — без проблем.
Только в Канаде человек с таким голосом, как у меня, может победить в номинации «Вокалист года».
Я бы не хотел производить впечатление особого знатока музыки, но все же я чуть лучше, чем принято полагать. Знаете, люди поговаривают, что я владею всего тремя аккордами, в то время как на самом деле я знаю целых пять.
Возможно, я урод. Но я делаю музыку.
Когда-то мы играли музыку для забавы, и гораздо больше, чем играют сейчас. А сегодня никто даже не расчехлит гитару, если за это не заплатили авансом.
Да, я был на многих концертах Дилана.
Когда я впервые решил отправиться из Монреаля в Нью-Йорк, моя мать — которая всегда казалась мне очень наивной, потому что была русской (еврейкой, иммигрировавшей из Литвы. — Esquire), и ее английский не был идеален — так вот, она сказала мне: «Леонард, будь острожен. Эти люди, которые там, они не такие, как мы». Конечно, я ничего не сказал ей — это была моя мать, и я не хотел выказывать никакого неуважения, — но я подумал: «Мама, но ведь я уже не ребенок». Но она была права. Как же она была права.
Шестидесятые стали для меня точкой невозврата. Я жил в отеле «Челси» (нью-йоркский отель, в котором в разное время жили Боб Дилан, Дженис Джоплин, Сид Вишес, Дилан Томас и другие. — Esquire), и это было то место, где картофельные чипсы на вечеринке могли быть очень опасны. Я имею в виду настоящую опасность — потому что они вполне могли быть пропитаны кислотой. Помню, как-то раз я зашел в чью-то комнату, где шла вечеринка, и съел несколько чипсов. А потом — четыре дня спустя — все еще пытался найти свой номер.
Если бы я знал, откуда приходят хорошие песни, я бы старался бывать там гораздо чаще.
Я всегда считал себя второстепенным автором. Моя вотчина очень мала, но я пытаюсь исследовать ее со всей тщательностью.
Я не хочу создавать что-то для того, чтобы мне платили. Я хочу, чтобы мне платили за то, что я что-то создаю.
Никогда не приобретай себе то, с чем тебе будет жалко расстаться.
Нельзя вечно бояться смерти. Потому что когда-то она придет и заберет этот страх вместе с твоей жизнью. К тому же с возрастом у каждого человека начинают умирать клетки мозга, ответственные за страх.
Я не слишком-то часто думаю о смерти, но в определенные периоды жизни тебе становится очевидно, что твое время не вечно. Теннесси Уильямс сказал: «Жизнь — это милая, ладно скроенная пьеса — за исключением третьего акта». Возможно, я сейчас нахожусь именно в третьем акте — когда ты еще пользуешься преимуществом своего опыта, полученного из первых двух. А вот то, чем все кончится, — это уже мое личное дело.
Чем старше я становлюсь, тем очевиднее мне становится, что я не ведущий на этом шоу.
Кажется, я даже перестал ненавидеть книги.
Реальность — это один из вариантов происходящего, который я никак не могу игнорировать.
Не могу понять, почему моя рука — это не ветвь сирени.
Я старый филолог, который сегодня выглядит лучше, чем выглядел тогда, когда был молод. Вот что сидение на заднице делает с твоим лицом.
Я никогда не любил появляться на людях, и я по-настоящему ценю тот момент, когда закрываю за собой дверь отеля, в котором живу.
Кажется, что гаражи, пристройки и мансарды всегда старше того дома, к которому они пристроены.
Не так уж и важно, как все работает.
Если бы Гитлер родился в нацистской Германии, то вряд ли бы он наслаждался окружающей атмосферой.
Я не имею ничего против английской королевы. Даже в глубине души меня никогда не возмущало, что она не похожа на Джеки Кеннеди. С моей точки зрения, королева — это просто чрезвычайно вычурная леди, павшая жертвой тех, кто разрабатывает ее наряды.
Я никогда не обсуждаю своих женщин и своих портных.
Не бойся выглядеть усталым.
Я могу дать вам только один совет: не начинайте учить греческий.
Последнее утешение того, кто страдает бессонницей, — это ощущение превосходства в дремлющем мире.
Никогда не принимай решения в тот момент, когда тебе хочется поссать.
Дьявол будет смеяться, если я скажу, что искушения нет.
Неужели вас больше ничего не интересует?
Из публичных выступлений
Фото Крис Бак
Источник: журнал Еsquire
