Пугачевой 67 лет: «Фамилия — разбойничья, темперамент — нервный…

Наставник Пугачевой  рассказал, как из нее делали "звезду": "Была чудовищно неграмотна". "От дурных манер ей надо было избавляться, от Крестьянской Заставы, которая засела в ней с детских лет довольно сильно".

«С самых первых ее шагов за ней всегда какой-то шлейф из сплетен, слухов, мифов, — рассуждает об Алле Пугачевой один из ее первых наставников Дмитрий Иванов. — Она сама миф. Стала мифом, несмотря на всю свою заземленность. Она очень земная и тем не менее миф. Для меня — нет. Потому что для меня она так и осталась 16-летней Алкой...»

Но ему хорошо — с луженой-то глоткой даже при седых яйцах. А что делать бедным женщинам, они ведь, даже сильные, часто плачут у окна? С возрастом у них голоса слабеют — хоть ты возьми Монтсеррат Кабалье, хоть Барбру Стрейзанд, хоть вспомни Клавдию Шульженко, не говоря уже о Мадонне, вообще никогда не имевшей голоса, а до сих пор «колбасящей» по миру, на зависть любому Лозе. Что до «настоящей радости», то, если только г-н Градский не держал свечку и выведал, таким образом, некую страшную тайну, сама Алла официально утверждает, что теперь «не поется мне как раз от счастья». Кому вот верить?

Отмечая «аллый день», «ЗД», в свою очередь, навестила, конечно, и Аллу, а также удивительного свидетеля «начала начал» г-на Иванова. Когда-то он написал мемуары «Из истории Пугачевского бунта» и признается, что «по сей день для меня она остается бунтаркой, и Пугачевский бунт в отличие от Емельяна прошел удачно. Она выиграла!».

Недавно писатель подарил Алле свою трилогию «Примадонна, банкирша, шлюха», звезда поначалу была в шоке. Оказалось, вообще не о ней, просто название у романа такое. Отлегло, но до сих пор не может успокоиться: «Все же подумают, что про меня!». Успокоительной пилюлей автор написал во славу «подруги дней далеких» длинную патетическую оду с таким финалом:

Ведь это ложь спешит принарядиться,
А истина всегда обнажена.
Пускай блюститель нравов смотрит хмуро,
Пусть криво ухмыляется ханжа,
Прекрасна обнаженная натура,
Бессмертна обнаженная душа.
И снова крикнуть хочется: «Дорогу!»
Тому, кто с детства поцелован Богом.

«Поцелованную Богом» никто не хотел знать

■ Дмитрий Георгиевич, ведь загадка Аллы Пугачевой из серии вечных, вроде улыбки Моны Лизы, — разгадывали, разгадывают и будут разгадывать. Вы стояли у истоков зарождения Легенды, приложили руку к ее созданию. Как все начиналось?

■ С цитаты из стихотворения: «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». Под этим девизом мы с моим многолетним соавтором Володей Трифоновым, ныне его уже нет в живых, работали в редакции тогда безумно популярной радиопередачи «С добрым утром». Лучшие силы — вокальные, юмористические — были собраны там. Середина 60-х, замечательные люди — Володя Войнович, Марк Розовский… Приходила масса гостей. Однажды появились два мастера разговорного жанра — Саша Лившиц и Алик Левенбук, привели с собой композитора Левона Мерабова и какую-то непонятную девочку с Крестьянской Заставы с именем Алла и разбойничьей фамилией Пугачева. Ей было 16 лет. Надо сказать, что, кроме нервного темперамента, ничего примечательного в девочке не было. Нельзя было увидеть будущую звезду. Но тем не менее какое-то впечатление она произвела. А пришла она с песней Мерабова на слова Миши Танича «Робот». Жалобная песенка, мы ее записали, а все морщились: «Да что это такое?!» и т.д. А программа проводила тогда конкурс на лучшую песню месяца. И вдруг неожиданно для всех с колоссальным отрывом эта песня победила. Всех! Колмановского, Френкеля, Фельцмана, Фрадкина — в общем, всех авторов, чьи песни участвовали там в исполнении других артистов, надо сказать, намного более именитых, чем Пугачева.

■ Новоиспеченный хит порвал все чарты, как сказали бы сейчас…

■ Но тогда так не говорили. Термины были более консервативными и протокольными… Через много лет я переслушал эту запись и удивился: почему внезапно вспыхнула такая любовь? Ведь действительно Пугачева проснулась знаменитой. Мне кажется, была искренность, неразгаданное обаяние в ее голосе, в подаче, и это подкупило своей простотой, простодушностью даже.

■ Вы тогда поняли, что в руки к вам свалилась будущая звезда мегамасштаба?

■ Отнюдь. Будь мы попрозорливее, то, конечно, могли бы угадать путь этой девочки. Но тогда из этого еще ничего не получилось, потому что, несмотря на неожиданную всенародную любовь, композиторы отказывались давать ей песни. Мол, кто это такая?

■ Высокомерие и чванство советского истеблишмента? Удивительная, кстати, закономерность — всех великих поначалу отвергали...

■ И она с трудом пробивалась сама. Думая, как бы помочь, мы сделали такую штуку: как-то ленинградский популярный певец Эдик Хиль прислал в редакцию свою новую песню «Великаны» и оркестровую фонограмму. Нам ударила в голову мысль: а не записать ли эту песню с Пугачевой и потом соединить куплеты, ее и Хиля. В свое время мы, так нарезав, сделали «дуэт» Утесова с Луи Армстронгом, которые пели «Очи черные». Армстронг об этом так и не узнал, Утесов же отнесся со снисходительностью.

■ Еще бы! Так лизнуть — самим Армстронгом! А Хиль, подозреваю…

■ Что касается Хиля, то на следующий день, когда смонтированный вариант прозвучал по радио, он позвонил со страшным скандалом. Конечно, неправильно это было сделано, но был задор молодой и очень хотелось помочь Пугачевой.

■ Его что больше возмутило — «плохое» пение певицы или «какая-то выскочка» без статуса?

■ Полагаю, что последнее. Хотя это не было высказано напрямую. Просто, мол, почему без моего согласия? Но догадка была. Девчонка с улицы, она же никто. Никогда никто не любил, когда человек был никем. И начальство не любило, и композиторы отказывались.

■ Аллу же привел композитор Мерабов, его статуса было недостаточно?

■ Конечно. Потому что рядом — Островский, Фельцман, Фрадкин, другие мастодонты. И потом я не знаю, был ли он членом союза композиторов, что тоже имело колоссальное значение тогда.

■ Значит, если бы Аллу привели Марк Фрадкин или Ян Френкель, то Эдуард Хиль не скандалил бы из-за вашей «шутки», а рассыпался бы в благодарностях?

■ Думаю, да. Но они бы никогда не позволили себе этого сделать. Сами по себе.

■ Почему?

■ Это риск. Зачем им рисковать?

■ Неужели тогдашние советские мэтры никаких молодых артистов не продвигали?

■ Не могу припомнить. Если это и было, то чрезвычайно редко.

■ Откуда же они брались? Ведь тот же Хиль тоже поначалу был молодым и никому не известным...

■ Когда-то все были неизвестными. Как попал, например, Кобзон? Он попал, потому что был вокалистом, учился на вокалиста. Вместе с Виктором Кахно (лирическим тенором) они работали в дуэте и были приглашены (в нашу программу) как молодые вокалисты из известной музыкальной организации Росконцерт. И тогда это имело какой-то вес.

■ А за «безродную» девушку с Крестьянской Заставы «впрягаться» было не с руки?

■ По сути дела, да.

■ Она же на дирижера училась, тоже творческая профессия.

■ Но не одно и то же — дирижер и вокалист.

■ Вы сказали о «нервном темпераменте». Алла скандалила при первой встрече с вами?

■ Нет. Она просто была как комок нервов, и любое замечание мало-мальское чуть ли не слезы вызывало.

■ Как у затравленной героини фильма «Чучело», которую много позже сыграла у Ролана Быкова ее дочка Кристина?

■ Никогда Пугачева не была затравленной! И она не играла это. Ее переживания были абсолютно искренними, и они ее не ломали, не то что она ударилась в слезы, выбежала и больше никогда не приходила. Она плакала и возвращалась. Ей же сказали, что Хиль так отреагировал, а она: «Все равно буду певицей!» — вот ее реакция. Хотя, мне кажется, плакала, но и делала многое вопреки…

Прочь, мерзавцы. Я стою на этой сцене…

■ Как происходил весь этот процесс вашего «шефства»?

■ В постоянном общении. На протяжении двух лет мы втроем практически не расставались, виделись каждый день. Она была чудовищно неграмотна в том смысле, что ничего толкового не читала, не видела, не слышала, поэтому все наши рассказы воспринимала с открытым ртом. От бытовых мелочей до вещей значительных. Володя, например, наставлял: «Не смей закрывать рот рукой, когда смеешься!». И мы ее шпыняли всякими подобными вещами — от дурных манер ей надо было избавляться, от Крестьянской Заставы, которая засела в ней с детских лет довольно сильно.

■ Она не брыкалась? «Крестьянские» — они же упрямые…

■ Напротив. Все наши дружеские отношения зиждились на том, что она хотела как можно больше от нас узнать. Я старше ее на 11 лет, Володя был на 16 лет старше. Мы обладали каким-то опытом, институт кинематографии, жизненный путь, массу людей интересных видели, чего она в свое время была лишена. Ей все это было интересно, она все впитывала как губка.

■ Такая Элиза Дулитл, прежде чем стала Джулией Ламберт, да? Если проводить аналогии с литературными персонажами…

■ Пожалуй. Что-то общее может быть, хотя не знаю, был ли тот Хиггинс в ее жизни?

■ Вы с Трифоновым...

— В какой-то степени. Восполняли пробелы в образовании, посильную помощь старались оказать. Про Хиля уже рассказал, а вот еще: раньше в Летнем саду Театра «Эрмитаж» по выходным были концерты и собирались все сливки тогдашней советской эстрады. В один момент на недолгое время руководителем Мосэстрады стал наш приятель, актер Театра на Таганке Лев Штейнрайх. И мы ему сказали: «Лёва, надо Пугачеву в концерт вставить». Долго уговаривали и уговорили. И произошел закулисный скандал. Про Пугачеву уже знали, «Робот» был на слуху. И опять маститые не захотели выходить с ней на одну сцену. Всячески давали понять, что ей не место с мастерами эстрады. Недвусмысленно, не щадя ее, не думая, что молодое поколение должно когда-нибудь прийти на смену…

■ Конкурентку узрели?

■ Думаю, больше, то самое человеческое неприятие — из-за амбиций, самомнения, того, о чем мы уже говорили. Потому что трудно в ней было увидеть тогда конкурентку, ничего еще, по сути, не сделавшую. А может быть, и чуяли опасность, кто их разберет? Но этот концерт уже ничего не мог переменить — она взлетела, а они провалились. Такого не могло случиться по определению, а оно случилось! Алла вышла на сцену, никак не одетая по сравнению со всеми этими звездами, без грима, без макияжа, без бэк-вокала, без подтанцовки, без музыкантов. С ней вышел только композитор Боря Савельев, автор песни на стихи Инны Кашежевой, а песня называлась «Я иду из кино» — о девчонке, которая в хронике в кинотеатре увидела погибшего на войне отца. Безумно трогательная песня. В зале был сперва шумок, потом тишина — и потом уже шквал аплодисментов. Аллу трясло, когда она вышла со сцены, и, когда мы уже шли с концерта, она спрашивала: «Я победила?». «Конечно, победила, сама, что ли, не знаешь?». Это была настоящая победа. Вопреки всему. На глазах у всех — у зрителей, у тех людей, которых она уважала, к высотам такой же карьеры стремилась и получила такой феноменальный успех. Я очень рад, что удалось настоять на том ее выступлении. Это был очень сильный воспитательный акт — воспитание духа… Когда-то на концерте в Театре эстрады я испытал настоящую гордость, когда весь зал встал и начал скандировать: «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда такие люди, как Пугачева, есть».

■ Не только Алла, но и вы шли вопреки, помогая нестатусной, подозрительной «певичке с вульгарными замашками», как сказал о ней один тогдашний мэтр. Доставалось наверняка?

■ Всякое бывало. Трифонов всегда был одержим идеей из молодых певиц делать звезд. С тех самых пор, как мы занялись эстрадой. Не было еще понятия «шоу-бизнес» — шоу было, но бизнеса нет. Мы с ним слушали певиц в ресторанах, на концертах, на каких-то конкурсах безумных. Пытались вытащить — и ничего не получалось. И тут Пугачева, которая чрезвычайно благодатный материал. Податливая, слушающая, послушная и т.д. И когда нас приглашали выступить, например, на телевидении, он ставил условие: мы придем с Пугачевой. «А без Пугачевой нельзя?» — «Нет, нельзя!» Я у Аллы не спрашивал, помнит она или нет, как на пороге студии «Б» на Шаболовке в дверях стояла редактор, словно Анна Каренина перед паровозом: «Только без этой Пугачевой!». А Володя был одержим идеей слепить из Аллы звезду, он как бульдозер шел, сметая этих редакторов, и она была с нами в той программе!

■ Бытует легенда, что Трифонов был в нее влюблен помимо всего прочего?

■ Да, бытует, но я бы не сказал, что у них был роман. Я не могу этого сказать с очевидностью. Когда мы были втроем, это было незаметно, если это и было. Когда-то он ее провожал домой и прочее. Во всяком случае, она этого не отрицает. На сегодня.

■ И потом птенец, значит, выпорхнул из гнезда и был таков…

■ Алла умела фантастически исчезать из жизни. Мы два года дружили, и тут вдруг — пропала, не слышно, не видно. Какие-то раскаты грома по поводу ее карьеры доносились. А мы тем временем с Трифоновым пришли на ТВ и сделали свое шоу «С днем рождения!». Очень популярное тогда, шло по субботам. Тогда ТВ было бедным по части развлекательных программ. И на улице Горького, сейчас Тверская, встречаем Пугачеву. Где ты, что ты? Я, говорит, с гастролями езжу, а вы как? Ну и мы ничего. Решено, завтра же приезжаешь к нам на съемки! У тебя есть что-нибудь? Только записала песню Таривердиева к фильму «Король-олень», но не знаю, говорит, режиссер позволит или нет. Паша Арсенов, наш соученик по ВГИКу, как он может не позволить?! Она приезжает с фонограммой, входит в студию, и мы ахаем. Как мы могли не заметить, что она беременна?! Вот-вот родит Кристину. И что делать? У нас пустая студия, ни декораций, на коленках все делалось. Задник белый, который скрывает пол и старинное кресло. Сажаем ее в это кресло, укутываем какими-то тряпками цветными, надо сказать, очень эффектно, и — «Мотор!».

■ Надо же! Сейчас беременную звезду не тряпками укутывали бы, а только бы живот и показывали!

■ Да, были другие времена. Снято все было на одном плане — от самого дальнего до самого крупного, медленное приближение до глаз. Завораживающее впечатление. Нечаянно найденный ход. Я потом понял почему — все время хочется рассмотреть ее поближе.

■ Не зря она и свой первый альбом позже назвала «Зеркало души», подразумевая глаза…

■ Когда это прошло в эфир, позвонил Мика Таривердиев и сказал: «Я видел. Лучше, чем в кино. Мне понравилось!»

■ Композитор Шаинский, вспоминая «Робота», говорил о своих первых впечатлениях: «Голос слабенький, еле поет»…

■ Прогресс в голосовом плане у нее произошел совершенно удивительный. Трифонов, помню, ей кричал: «Открой рот шире, когда звук большой берешь! Покажи гланды!». А сейчас она может все — и джаз, и рок, и что угодно. Конечно, микрофон, но все равно голос надо иметь. Она его развила. Не знаю, сама занималась или с учителями. В техническом смысле очень большого прогресса добилась.

■ Пугачева ведь создала и новое качество советской эстрады, которое до нее было совсем иным, не так ли?

■ Не думаю, что она собиралась это сделать. Это произошло само собой, из желания самоутвердиться, доказать всем, что она что-то из себя представляет.

■ А где же пряталась музыкальная редакция?

■ Если бы Пугачева начинала свою карьеру в музыкальной редакции радио или ТВ, участь ее была бы плачевной. Поначалу, во всяком случае. Я уже говорил, что все, от кого хоть сколько-нибудь зависела музыкальная политика в эфире, ее не воспринимали. Почти никто.

■ И все-таки для многих Пугачева «началась» только в 1975 г., когда выиграла Гран-при в Болгарии на фестивале «Золотой Орфей» с песней «Арлекино».

■ Пожалуй, так. У нее была популярность, но не было всесоюзной известности. Поначалу она зацепила молодежь, равную ей по возрасту и чуть постарше. А тут уж взяла и старшее поколение и как бы всех. До «Арлекино» такого не было.

■ Что подумали, когда узнали о победе? Удивились или раздулись от гордости за свою роль в жизни певицы?

■ Не удивился. Я настолько был еще рядом, когда она готовилась к конкурсу. При мне делались ее платья, аранжировка. Паша Слободкин, «Веселые ребята». Она у Слободкина была солисткой, одно отделение пела. Она уже совершенно самостоятельно шла. Конечно, сильно порадовался, но не изумился.

■ Вы так скромны в формулировках!

■ Есть такое выражение: «Для слуг нет великих». Слуга Черчилля, например, не относился к нему как к великому человеку — мусорный старик, который всюду швырял сигары. При близости с каким-то большим человеком теряешь масштаб, а когда это происходит на протяжении нескольких лет, то уже и чувство реальности теряется. Я все понимаю, отдаю ей должное, ее карьере, не похожей ни на кого, и т.д., но ничего не могу с собой поделать. Я не могу с ней общаться как с великой. У меня никогда язык не повернется назвать ее Аллой Борисовной. Алка. Мне, одному из немногих, она разрешает себя так называть. Из тех времен это пошло. И поэтому я боюсь и не хочу подтверждать: мол, я принимал участие в создании этой звезды. Мне кажется это нескромно, неловко. Она это знает, и хорошо. Остальным это знать необязательно. Ничего это не меняет ни в моей жизни, ни в ее. Дружбу мы вспоминаем, особенно она, сентиментальной слезинкой. Не более того. В конце концов я же не родил Эйнштейна...

Впрочем, день рождения — не то время, когда надо бередить раны, поэтому оставалось только в умилении хлопать в ладоши, наблюдая за детками, которые с трогательным волнением, тщанием и прилежностью показывали строгой, но справедливой и бесконечно обожаемой наставнице свое домашнее задание — пели песни.

Это было отдельным феерическим шоу — то, как Алла разбирала по полочкам каждый номер, по справедливости хваля или указывая на недостатки, но делала это так умно и тактично, что ни один ребенок не почувствовал себя обиженным или обделенным, а только бесконечно счастливым. Не знаю, согласиться ли со мной Кристина, но Алла, оказывается, еще и прирожденная мать! Ей бы учебники писать для молодых мамаш! Во всяком случае, за Лизу с Гарри теперь можно быть совсем спокойными.

■ Наша маленькая студия, — царственно поведя рукой, «усталой Аллой» произнесла Великая. — Она маленькая, но очень важная. Даже здесь мне легко творить. Как-то к сцене я не особо стремлюсь сейчас, а вот в студии мне хорошо. Что-то поэкспериментировать, что-то спеть, другим голосом, другую песню.

■ Аллочка, конечно, банальный вопрос, но многие до сих пор всерьез интересуются: ушла — не ушла — вернется ли?

■ Я вот, например, боюсь — если вернуться на сцену, то споешь старые песни, скажут: ой, ну ничего нового. С меня-то спрос другой. Споешь новые — ой, лучше бы она старые спела, то есть на зрителя уже никак не угодишь.

■ Не то что на зрителя, на самого Градского уже не угодишь…

■ Единственное, что успокаивает, что у меня нет зрителей.

■ Как это?!

■ У меня в зале просто люди, с которыми у меня взаимная любовь и понимание. И старые песни уже не могут звучать по-старому, естественно. И вот здесь можно поэкспериментировать — и детям, и мне.

■ А все эти «я умру без сцены», что приписывают творческим личностям?

■ Я?! Вот что ты меня спрашиваешь такое? Что за вопросы? Я… я не умру без сцены. Есть, наверное, люди, которые просто умереть хотят на сцене, их как наркотик манит сцена, успех.

■ Кажется, догадываюсь, кто бы это мог быть…

■ Для меня сцена была прежде всего как лекарство от всего плохого. И плюс ко всему — средство общения… Ну да, если я захочу, если мне будет ужасно не хва